Просроченный фанфик?Ну,я вас умаляю.Фанфик-выдержанный,как дорогое французское вино.

[6666jacto9999]

>_> ...
Не, а я довольно.
Данное произведение ни коим образом не связанно с тремя предыдущими и является чем-то вроде альтернативного видения автора. То есть я полемизирую сама с собой >
Название: Агапэ (греческий - жертвенная любовь)
Автор: Я бойтесь, бойтесь
Фендом: Trinity Blood
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Петр Орсини/Алессандро А еще Алессандро/Рим и Фанфик/Мозг автора.
Жанр: ангст, слеш и пафос педобирия
Дисклаймер: Никогда не думала, что снова скажу это, но все принадлежит святой Церкви и святым авторам, а я просто бесчинствую.
Предупреждения: некоторое отсутствие смысла, искусственно вымученные ситуации, много псевдофилософии. Осторожно - в процессе написания до дыр были затерты треки Rammstein – Rosenrot и Malice Mizer – Syunikiss; Beast of Blood что во время каких сцен играло догадаться не сложно, думаю
А и еще. Лучше читать не торопясь.

Проникнуться

Город, утопавший в океане неуемного пламени, бушевавшим в газах полубезумного императора, что обратил ночь в испепеляющий день...
Город, задыхавшийся в лапах опустошающих войн и кровожадных умов, превращенный в центр религиозного безумия во времена далекой темной эпохи, оттесненный на задворки истории веком скорости и атома...
Город, одним из первых оказавшийся погребенным под прахом разрушаемого мира, но теперь воспрянувший из пепла возрожденным; устоявший пред натиском лжи и безверия и, наконец, обернувшийся самим воплощением, самой идей очищающей, праведной религии...
...Город, чьи стены древнее утерянных технологий прошлого, и чьей энергии уступает зыбкий мир севера и востока.
Город, над которым я простираю свою длань вслед за отцами ушедших веков.
Рим.
Я чувствую в нем каждый кирпичик, словно веду руками по шершавым стенам, прощупывая пальцами все изгибы лепнины, все сколы и трещинки; я чувствую каждый камень на мостовых, каждый шаг и жест - всех, кто живет этим городом, всех, кто стал его частью.
Я вижу каждый солнечный отсвет на золоте колоколов, вижу проблески взглядов; слышу каждый вдох, слышу каждую душу...
Тысячи глаз, следящих за мной; тысячи сердец уповающих на силу свыше, говорящую через меня; тысячи лиц, обращенных к свету, зовущемуся верой...
Я - это Рим. Я - это Ватикан. Я - это глас Божий на земле. Неотъемная часть мира.
С того самого момента, как на голову мою была опущена тиара.
Я более не существую как человек, ибо моя душа растворилась в духе этого города и этой веры и отныне живет лишь его законами.

Пальцы касаются стекла и скользят по нему, словно желая разгладить картину раскинувшегося за окном города, как сморщенное полотно гобелена. В багровом полумраке комнаты различимы лишь абрисы ламповых абажуров по углам.
Наступает время зажигать свет и задергивать шторы, чтобы скрыть от глаз ослепительный лунный диск.
Триста девятьсот девяносто девятый Папа Римский Алессандро XVIII безмолвно наблюдает за тем, как тьма укутывает стены Великого Города.
Иногда пред наступлением ночи он ощущает странный укол тревоги - мрак слепо и бессознательно отождествлялся с той угрозой, которая незримо нависает над этим миром в мире вот уже не первый десяток лет - с той угрозой, которую когда-то сулила ночь и самому Алессандро.

****

Хруст костей и глухой звук разрываемого мяса на миг перекрывают отвратительный визг оружия, а потом наступает пустая, отупляющая тишина. В слабом свете луны, падающем через пролом в углу старого заброшенного дома, брызги на полу, стенах и потолке кажутся почти черными.
Алессандро стоит в полоске белесых лучей ночного светила без движения и наблюдает, как лужа крови на полу медленно подползает к его ногам.
Когда впервые видишь смерть, особенно насильственную, не важно пытался ли ты себя подготовить к встрече с ней лицом к лицу; неважно насколько ты чувствуешь себя
защищенным, стоя за спиной надежного стража; неважно знакомый ли, враг ли, случайный ли встречный теряет жизнь на твоих глазах - ты все равно ощущаешь немой ужас, щемящий и дрожащий клубок в груди, словно Смерть, проходя мимо, задела тебя рукой.
Чужая боль и чужой страх становятся для тебя своими и, возможно, на один вдох ты разделяешь с умирающим последние мгновения его жизни, потому что божественное создание, которое можно назвать Человеком, никогда не станет улыбаться мертвым глазам, будь даже это глаза врага...
Это не первая смерть, которую видит Алессандро, но чувствовать иначе он просто не умеет...
Рослый силуэт напротив, полностью скрытый в тени, разворачивается почти в тот же миг, как замолкает скриммер, хотя за те несколько мгновений успевает, наверное, пролететь целая вечность. Неуловимо быстро он оказывается прямо перед юношей, намеренно заслоняя собой растерзанные тела мафусаилов и , удивительно легко удерживая свое тяжеловесное оружие чуть на отлете, покровительственно притягивает к себе Алесснадро свободной свободной рукой за плечи.
Все движения четко взвешены и решительны, но юноше все равно чудится в них некая порывистость. В том, как инквизитор поворачивает голову на тихий, безвредный шорох под окном; в том, как его пальцы перебираются по плечу Алессандро, сжимая на миг сильнее, чем это требуется; в том, как его притискивают столь близко, что можно уткнуться в складки грубой ткани на груди...
...Его пытаются защитить, но Алессандро все равно чувствует во рту металлический привкус.
Его пытаются хоть как-то оградить от происходящего, но темно-бордовое облако на полу уже касается обуви.
Тело колотит настолько сильная дрожь, что Алессандро плотно закрывает глаза и стискивает зубы, зная, что ничего не может поделать со своей проклятой, необоримой слабостью.
- Пора уходить, - в глубоком голосе чудится лязг замолкающего сриммер и Алессандро на мгновение даже перестает дышать. - Нужно снова сменить место дислокации.
От одной только мысли, что придется пересечь комнату, заваленную ошметками трупов, что придется практически ступать по телам, на юношу накатывает душная волна тошноты. Алессандро еле держится на ногах после чудовищно длинного, голодного дня, который без устали гнал вперед, подталкивая в спину, заставляя бежать и прятаться; но все же делает над собой усилие и пытается разомкнуть непривычные объятья, чтобы, наконец, пусть даже из последних сил, но покинуть это опостылевшее место.
Инквизитор почему-то медлит - покосившись за спину, на блестящий темной вагой пол, он отступает на шаг и нагибается к Алессандро, заглядывая в глаза:
- Обхватите меня за шею, - серьезный пристальный взор заставляет юношу вздрогнуть. Просьба - или указание? - настолько неожиданна, что, растерянно захлопав глазами, Алессандро вместо того, чтобы по привычке шарахнуться назад, исполняет ее почти механически, не задумываясь...
И его вдруг поднимают на руки.
Как пятилетнего ребенка, поднимают на руки.
От недоумения и какой-то странной неуместной паники Алессандро задыхается, сильнее цепляется за инквизитора и невольно утыкается ему в шею, где-то на грани сознания удивляясь умению Рыцаря Разрушения так легко улавливать его чувства.
Глаза смыкаются как-то сами собой, словно это окончательно порывает всякую связь с реальностью.
Глаза отображают лишь иллюзию.
В том, что видят глаза, нет истины, и Алессандро медленно выдыхает, сливаясь с миром ощущений...
Легкий, тихий шаг по скользкому полу.
Шелест одежды.
Глубокое дыхание, похожее на шум ветра в кронах деревьев - совсем близко.
Лунный блик, что мерещится сквозь закрытые веки...
От усталости Алессандро кажется, что он плывет сквозь комнату без всякой поддержки, по незримым мягким волнам, хотя каждый шаг инквизитора отзывается в груди тихим гулом. Алессандро ловит себя на мысли, что почти не дышит, словно вслушиваясь во что-то несуществующее.
В памяти невольно всплывает, как всего пару дней назад возвращение в Ватикан горной тропой обратилось в безжалостную игру на выживание. Сокрушительное нападение, которого никто не ожидал, переломило хребет монотонной, размеренной жизни в единый миг.
Террористическая организация?
Криминальная коалиция?
Разбойничья группировка?
Вряд ли подобные оттенки значения играют роль, если ты просто пытаешься добраться до ближайшего города, сохранив свою жизнь.
Вряд ли подобные нюансы важны, когда знаешь, что из всех, кто был с тобой рядом, выжил лишь один человек.
Человек из Бюро Инквизиции, только-только окончивший очередное задание и по приказу сверху примкнувший к эскорту Папы Римского.
Угрюмый, перебинтованный, одетый, как мирянин, но при этом со скриммером в руках, он вселял страх даже в некоторых сопровождающих.
Казалось, инквизитор утомлен тяжелой и явно затянувшейся отлучкой, но во время нападения эта видимость рассыпалась, как раздуваемый ветром карточный домик - реакция была до того четкой и быстрой, словно все шаги и движения были известны и продуманны заведомо.
Демоническая сила...
Демонический оскал...
И взгляд настоящего убийцы...
Алессандро помнит, как один за другим гибли противники в бешеной горячке боя, перешедшего будто на сверхчеловеческую скорость, и как один за другим умирали люди из эскорта, люди из охраны - опытные агенты.
Они все стоят перед глазами Алессандро, он помнит имя каждого из них, помнит глаза каждого из них - более десятка лиц, застывших в одном выражении, как на фотопленке, которая быстро тает в разъедающем алом мареве...
Вздрогнув, Алессандро резко просыпается.
Широко распахнутые глаза мгновенно ослепляет яркий дневной свет, и, быстро заморгав, юноша старается привыкнуть к колючим солнечным лучам, не сразу замечая, что ему удивительно тепло, несмотря на весенний горный воздух. Лишь сделав несколько глубоких вдохов, которые помогают окончательно развеять видение, Алессандро ощущает щекой знакомую грубую ткань, четко слышит медленный бой сердца так близко, что его можно спутать со своим собственным, и понимает, что его, укутанного в плащ, все еще держат на руках, как какую-то марионеточную куклу.
Он чувствует обжигающие ладони на плече и на пояснице и не смеет даже шелохнуться.
Как эти руки могут быть такими теплыми?
Как - если они постоянно сжимают ледяную рукоять чудовищного оружия?
Как - если они все время оказываются по локоть в чужой остывающей крови?
Как - если из месяца в месяц они водят смерть за собой следом?
Алессандро пугают прикосновения этих ладоней, словно в их тепле - все украденные ими жизни…
- Где... где мы? - голос звучит хрипло и не слушается, впрочем, как и всегда.
- В двенадцати с половиной километрах от заброшенного дома. Точнее сказать не смогу.
- Две…надцати? - подивившись тому, что он умудрился беспробудно проспать такой марш бросок по горной местности, Алессандро пытается встать, опираясь на камень за спиной Инквизитора, но резко соскальзывает обратно, и их лица оказываются настолько близко, что соприкасаются кончиками носов.
Алессандро ощущает на себе чужое дрогнувшее дыхание и видит распахнутые, завораживающие глаза, цветом напоминающие подернутую пепельно-сизой дымкой луну – глаза совершенно не такие, каковыми они виделись в ночи и в окружении осклабившихся мафусаилов. Глаза во всей их головокружительной глубине человеческие, а не демонические - живые, пусть и полные серьезной холодности.
В отчего-то вдруг расширившихся зрачках Алессандро может почти различить собственное отражение, и это заставляет его опомниться. Поспешно и неловко пытаясь отстраниться, он старается не думать о том, как же сильно горят сейчас его щеки, но в этот раз не справляется с длинными полами плаща и быстро сдается.
Петр же, наконец, сподобившись прийти на помощь, одним слитным движением поднимается сам и ставит на ноги Алессандро, поправляя на его плечах огромный плащ.
Вокруг глухо и почти безветренно, вокруг только скалы, густая поросль и деревья. Провиант, который каким-то чудом удалось прихватить с собой, еле-еле рассчитан на одного; и если уж догадаться, кому эти крохи достанутся, не трудно, то вот, что делать потом, Алессандро представляет крайне смутно. Впрочем, скорее всего и в данном случае решать все будет Орсини, без излишних диспутов…
Главная задача сейчас – найти ближайший город или хотя бы деревушку.

***

Единственное, что удалось отыскать на нескончаемых горных изгибах за весь день, так это очередные руины, обглоданные временем до голого камня и продуваемые насквозь слабыми ветрами…
Из здания, единственно сохранившего относительную целостность и безопасность, сквозь обрушившуюся стену открывается леденящий душу вид на рассыпанные вниз по пригорку домики, кое-где еще покрытые перекошенными скелетами крыш с ошметками черепицы.
Пол помещения, если таковым его можно назвать, покрывает мшистая пыль, каменная крошка и осколки стекла. В трещинах по камню угадывается хищная улыбка непроглядного мрака, обступившего со всех сторон.
Алессандро и Петр недвижимо сидят на подоконнике по разным углам пустой амбразуры - любой жест кажется преступлением в столь оглушительной тишине.
Даже не смотря на овладевшее телом бессилие, Алессандро совершенно не хочет спать - разум снова и снова насилу возвращается к событиям первого дня преследования. Воспоминания с гипертрофированно яркими и четкими мелочами проносятся перед глазами юноши на бешеной скорости – ничего кроме крови и безумных танцев со смертью словно и не было…
- Почему Вы пытались помешать мне убить того мафусаила в день нападения, Ваше Святейшество? – создается впечатление, что Петр своим вопросом лишь продолжает недавно прерванный разговор. Словно об это уже когда-то заходила речь прежде.
Алессандро же, менее чем когда-либо в жизни ощущая себя соответствующим своему статусу и от того волнуясь больше обычного, резко поворачивается в сторону инквизитора, не донося даже до рта последний кусок хлеба. Хотелось бы знать, как этому человеку настолько четко удается просчитывать мысли…
- О-он был серьезно ранен, - не совсем уверенно отвечает Алессандро. – Можно было спокойно уйти…
- Не стоит обманываться мнимой юностью и хрупкостью мафусаилов, Ваше Святейшество, - спокойным ровным голосом возражает Орсини. - Когда речь заходит об этих бесовских детях, понятие «серьезное ранение» равносильно понятию «месть с отсрочкой в несколько часов».
- Но… Если не верить в душу…, в силу ее воли даже в самом огрубевшем существе, то во что тогда…, - после убежденных слов Инквизитора речь Алессандро невольно сбивается еще сильнее, чем обычно. – И… убийство ведь… ведь это…
Юноша замолкает и на мгновение улавливает в глазах Петра что-то такое, от чего руки сами собой сжимают край подоконника и хочется зябко поежиться..
- Да, - уверенно соглашается инквизитор. - И потому я принимаю на себя эти грехи, чтобы они остались на моих руках, чтобы они не запятнали честь Святого Престола, чтобы Глас Божий во веки веков не утих на земле, - на губах появляется призрачная тень улыбки. - Кто-то должен быть в авангарде, карающем скверну.
Наблюдая за тем, как по полу ползут падающие в окно лунные лучи, Алессандро вслушивается в удары собственного сердца и в каждом из них слышит отголосок только что растаявших слов, пораженно повторяет их в мыслях снова и снова.
…принимаю на себя…
…на моих руках…
Алессандро до боли сжимает в кулаки лежащие на коленях руки, ненавидя себя за то, как он смел относиться к этому человеку, ненавидя себя за то, что он не соответствует ожиданиям людей, положивших жизни на служение ему, не соответствует образцу долга и морали, коим он должен являться.
- Неважно, кто ты, неважно кем тебя считают, умен ли ты и насколько ты жаждешь правды и справедливости, если тебе лишь пятнадцать, если ты не способен справляться с собственным голосом и собственной наивностью, - говорит Алессандро тихо почти на одном дыхании, настолько тихо, что, кажется, эта фраза - лишь робкие мысли в голове.
Но последнее время мысли перестали быть чем-то недоступно сокрытым, ведь так?
- Голос чистой души, в конце концов, пробивается сквозь безмолвие, если верить в это достаточно сильно, и если веру в это разделяют столь многие, - негромко произносит Петр.
Дрожа не то от холода, не то от того жгучего впечатления, что производят эти слова, не умолкающие в памяти, словно долгое эхо, Алессандро медленно поднимает взгляд на Инквизитора и замирает.
Петр сидит спиной к пролому в стене, где некогда была оконная рама, и внимательно всматривается в руины у края леса. Лунный свет выбеливает его кожу, растекаясь по изгибам обнаженных плеч рук и груди, придавая телу завораживающую безупречность мраморной скульптуры, проработанной так точно, как не способна справиться даже сама природа. Вот только сероватые бинты, которыми все еще схвачены предплечья, ломают эту иллюзию, напоминая Алессандро, что напротив не каменное изваяние, а живой человек из плоти и крови, покрытый еще не зажившими ранами.
Скульптура – это мгновение, выхваченное из времени; каждая человеческая улыбка, каждый жест руки, каждый взгляд - единственны в своем роде, необратимы.
От этой мысли Алессандро до духоты становиться страшно. Чуть не соскользнув с подоконника, он подается вперед всем телом, стараясь ни за что не ослаблять звенящую от напряжения струну решимости, не терять момент, пока внутри еще живо это странное тревожное чувство, и перемещает, наконец, свою руку к руке инквизитора.
Касание дрожащих, замерзших пальцев заставляет дрогнуть устремленный в небо взгляд и обратиться на юношу. В опаловых глазах отажается лунный свет, но они остаются, как и прежде, непроницаемо спокойны.
Наконец, Петр тоже наклоняется вперед, накрывая руку юноши своей собственной - прикосновение осторожное, как к цветку, на котором примостилась пугливая бабочка. Придвинувшись ближе, Петр греет озябшие руки Алессандро в своих ладонях, греет своим дыханием, почти прижимаясь к ним губами.
Когда же взгляды снова встречаются, инквизитор неожиданно тянется к щеке Алессандро, так медленно, словно он не до конца уверен в этом жесте - впервые в жизни не до конца уверен. Задержав дыхание, юноша следит за этим движением почти завороженными глазами, но когда пальцы дотрагиваются до подбородка, все равно вздрагивает…
Соприкосновение губ - мягкое и короткое, словно случайно мазнувший по устам лепесток, несомый ветром, но пробирающее до дурманящего озноба. Замерев, Петр не разрывает контакт окончательно, через мгновенье прижимаясь снова – дольше и слаще; касается кончиком языка нижней губы и зубов.
Углубляя поцелуй, и почти не позволяя вздохнуть, он переводит одну руку на плечо Алессандро, а вторую кладет на узкую юношескую спину, чуть ее прогибая. Губы перемещаются сначала на подбородок, потом в вырез рубашки, поочередно целуя каждую ключицу, медленно и горячо целуя хрупкие плечи. Лихорадочно сглотнув, Алессандро с рваным выдохом откидывает голову назад и, зажмуриваясь, прижимается затылком к неровной стене. Никогда раньше тело не реагировало так резко на малейшие прикосновения, никогда раньше Алессандро не ощущал его так остро, словно сладостная истома разливается в каждой его клеточке...
Жарко дыша в шею, Петр поглаживает рукой спину юноши, ведет пальцами вдоль позвоночника, опуская поцелуи все ниже – лунные блики перекатываются по напряженным мышцам, словно расплавленные, тьма черной ртутью растекается в изгибах тела. Спустившись с подоконника, Петр осторожно разворачивает Алессандро к себе – их лица оказываются почти на одном уровне, оказываются ближе, чем когда-либо, и кажется, у них на двоих одно дыхание, кажется, нет ничего прекрасней и чище этой тихой мелодии жизни.
Глядя в глаза Алессандро, словно затуманенные хмелем, но все же непередаваемо пристальные, Петр несколько мгновений проводит, будто в оцепенении и, наконец, зарывшись рукой в светлые, короткие волосы, притягивает юношу к себе, покрывая лоб и щеки порывистыми, частыми и жадными поцелуями, быстро остывающими на холодном ночном воздухе. Потом, не давая опомниться, снова прижимается к губам Алессандро, так нежно и самозабвенно, что тот прикрывает глаза и невольно подается вперед, когда связь разрывается.
Но в ответ на это юношескую жадность ничего не следует, Алессандро лишь чувствует, как Петр утыкается лбом ему в плечо, все еще придерживая рукой за спину, и больше не двигается:
- Это такое безбожное лицемерие с моей стороны… это так преступно и недостойно - разрушать все сказанное собственной несдержанностью…
Судорожно выдохнув, юноша пытается подавить ужас от того, сколь безжизненным тоном произносится эта фраза, пытается подобрать хоть какие-то слова, но они беззвучно умирают на дрожащий губах, и тогда Алессандро просто обнимает Петра за шею насколько возможно крепко, как никогда в жизни желая, чтобы сейчас его мысли, пусть даже спутанные и прерывистые, достигли разума инквизитора.
Петр хочет отстраниться, но вместо этого внезапно резко подхватывает Алессандро и, развернувшись спиной к окну, успевает кинуться в сторону за мгновение до того, как неведомая сила рассекает подоконник и часть стены, по пути задевая и инквизитора. Кое-как устояв на ногах и крепко прижимая к себе Алессандро, Петр пытается дотянуться до скриммера, лежащего в каком-то полуметре, но мафусаил оказывается быстрее и единственное оружие исчезает в направлении проломленной стены.
- Зря я таки оставил тебя в живых, - усмехается Петр, напряженно следя, как вампир щелкает пальцами в явном предвкушении и довольно скалится. Алессандро же, в немом оцепенении вжимаясь спиной в грудь инквизитора, отчетливо слышит за стенами дома шаги и шорохи.
Самоуверенно не дожидаясь появления своих соратников, вампир проводит неуловимую атаку, а инквизитор даже не думает двигаться с места - намеренно пропустив удар и перехватив руку мафусаила перед очередным замахом, Петр одним мощным рывком выдергивает ее из сустава и, развернув легкое тело, со всей силы прикладывает вампира головой о раскроенный надвое подоконник.
Оплаченные кровью драгоценные секунды времени позволяют кинуться на поиски утерянного скриммера – единственной светлой надежды, но снаружи Петр мгновенно наталкивается на обступивших со всех сторон врагов. Из мрака здания слышно, как захлебываясь яростным воплем, еще не до конца восстановившийся мафусаил кидается в сторону своей ускользнувшей жертвы.
Но его шаги обрываются характерным хрустом проломленного черепа.
На мгновение возвращается былая немая тишина, пропитанная холодной настороженностью, и с неба вдруг падает сразу несколько нестерпимо ярких лучей света, сопровождаемых гулом невообразимо частых выстрелов.
- Говорит «Железная Леди». Пожалуйста, сохраняйте спокойствие и оставайтесь на месте, пока проводится спасательная операция, - приятный женский голос разносится над руинами, и гигантский летательный аппарат, сверкнув стальным брюхом, зависает у крыши, ни на миг не прекращая карающий огненный дождь.
Видя, что преследователи гибнут, не успевая даже приблизиться, Петр, наконец, ставит Алессандро на землю, все еще не отпуская от себя ни на шаг. Юноша же, задыхаясь от бешенного сердцебиения, крепко стискивает липкую от крови руку инквизитора и закрывает глаза, пытаясь не думать ни о чем крое тепла этих ладоней, кроме тепла той жизни, что исходит от человека за спиной.

****

Шпиль башни рассекает небесное светило надвое, так что лучи брызжут во все стороны, и по черепице, потемневшей от времени, стекает едва зримый солнечный сок. В этих ослепительных осколках невозможно различить фигуру, идущую по тропе от темного, готического здания в сторону парка, но Алессандро достаточно одного лишь взгляда через плечо.
Мягко улыбнувшись, он вновь обращает взор к потрясающей мраморной скульптуре в два человеческих роста. Какая бы вечность не была отведена творениям из камня, ничего нового отразить им не удастся, ничего из несчетного множества, доступного человеку.
Быстрые шаги, доносившиеся из-за спины, замолкают.
В парке пустынно и царит ровная, умиротворенная тишина.
Не тишина мертвого города и не тишина, беззвучно зовущая к себе в объятья сокрушительную бурю.
Тишина, что возникает, когда люди молчат просто потому, что понимают друг друга без слов.
Алессандро оборачивается. Ветер вздымает полы одежды и тянет по сутане рябь, словно по поверхности озера; он треплет волосы, раскидывая по плечам, заставляя лезть в глаза так, что локоны, словно сами становятся непослушными струями ветра. Но сейчас чувство единения с миром больше не мешает Алессандро ощущать себя чем-то самозначимым, чем-то совершенно уникальным – ощущать свою душу только своей. И в этом свобода, которую каждый находит и каждый видит по-своему.
Человек напротив, человек всего в нескольких шагах от Алессандро тоже ее чувствует в себе – это видно по его взгляду, по еле уловимой улыбке.
Он неспешно, но уверенно направляет свои стопы по ровной каменной кладке к юноше и останавливается, глядя сверху вниз так пристально, так пронзительно, что Алессандро просто не может не ответить таким же открытым взглядом.
Рука Инквизитора подается вперед, тянется к лицу Алессандро, но замирает, так и не коснувшись щеки – пальцы неосознанно ловят светлые мягкие локоны, подхватываемые ветром, перебирают и разглаживают их.
Петр ощущает тепло этой близости, не преступившей черту дозволенного, так же, как его чувствует и Алессандро.
Инквизитор медленно опускается на одно колено и склоняется к руке юноши - бережно взяв ее в собственную, прижимается к ней горячими губами чуть дольше, чем обычно, чуть дольше, чем это требуется, и отстраняется, невесомо проведя ими к запястью и обжигая дыханием кожу. Рука же продолжает бережно сжимать тонкие, хрупкие пальцы Алессандро, осторожно прощупывая каждый их сгиб, словно в этих прикосновениях таится сокрытый мистический смысл.
Чуть помедлив, Петр прислоняется лбом к груди Алессандро и юноша прижимает к себе голову со светлыми растрепанными ветром волосами. Невесомо пробежав по ним пальцами, Алессандро касается шеи, перекладывает руки на плечи, одетые темной, плотной тканью, и притягивает еще ближе к себе.
Солнце над Римом медленно входит в зенит, освещая стены Великого Города и насквозь пропитывая своим теплом. Его улицы залиты ослепительным светом, и головокружительно чистое небо над ним сверкает восхитительной синевой океанских вод.
В дыхании Рима улавливается сияющая радость.
В дыхании Рима улавливается свобода.